«Блокада – это то, что не забудется никогда»

Гостем очередного выпуска авторской программы Сергея Новикова «Диалоги» (совместный проект газеты «Смоленские новости» и телекомпании «Феникс») стал председатель областной общественной организации «Жители блокадного Ленинграда», заместитель председателя областного Совета ветеранов Валентин Васильевич Абрамов. Предлагаем вашему вниманию газетный вариант этой беседы.

– Здравствуйте, Валентин Васильевич. – Здравствуйте. – Я приветствую Вас в программе «Диалоги». Прежде всего хочу Вас поздравить, недавно исполнилось 20 лет организации «Жители блокадного Ленинграда». Я читал, что, когда организовывалась она в 97-м году, было 750 членов. – Да, правильно. Сейчас осталось 116 человек. В основном это блокадники. Защитников уже не осталось. А раньше в эти 750 входило значительное количество – более 260 человек – защитников города. Они не ленинградцы сами, но они защищали Ленинград, в их числе было и немало уроженцев Смоленщины. – Но сейчас организация может только сокращаться по понятным причинам? – Да, организация эта, как и некоторые другие, так сказать, убывающая естественным образом, и прибывающих уже очень мало. Это те люди, которых мы нашли в течение вот этих 20 лет. Это те, кто были малыми детьми, выехали из Ленинграда, не помнят своих адресов, не имеют документов никаких, и наша организация занималась розыском. Мы знаем все ленинградские архивы, и мы им помогали определиться со статусом жителя блокадного Ленинграда. Это большая, трудная работа. Вообще я к ленинградцам отношусь как к родным людям. Если где‑то говорят: «Он – ленинградец», то я уверен, что это человек, близкий мне по крови. – Валентин Васильевич, Вашей организации исполнилось 20 лет, областному Совету ветеранов, городскому Совету ветеранов – 30 лет… Вы никогда не задумывались над тем, почему так поздно были созданы эти организации? Как бы мы ни относились к Горбачеву и Ельцину, но советы ветеранов появились при Горбачеве, Ваша организация – при Ельцине. То же самое можем сказать о малолетних узниках. Почему при советской власти не создавались подобные организации? – Однозначно трудно сказать. Здесь уже пошла инициатива как бы снизу, от народа, а на государственном уровне вопросам этим особой значимости не придавали. Таким категориям участников войны, как блокадники, узники, очень мало внимания уделялось. Хотя люди в памяти своей хранили много, конечно, материала, но доступность всё это опубликовать или высказать публично была ограничена всё-таки. – Более того, Валентин Васильевич, Вы лучше меня знаете, что многие факты скрывались сознательно – и про ту же блокаду, и про те же концлагеря. Я хочу сказать, может быть, Вы со мной не согласитесь, но факт остаётся фактом. Всё-таки и ветераны войны, и труженики тыла, и блокадники, и узники никогда не пользовались таким вниманием при советской власти, какое они получили в новой России. Мы говорим и про пенсии, и про льготы… Вы же прекрасно знаете, что ветераны войны (мой отец воевал) практически не имели никаких льгот в Советском Союзе. Я уже не говорю о блокадниках и узниках. Ну ладно, как говорится, это дело прошлое. Просто, когда коммунисты (они у нас всегда самые большие патриоты) начинают идеализировать советскую власть, то я хочу им напомнить и про этот факт тоже, помимо многих других фактов. Итак, Валентин Васильевич, Вы родились в 1931 году в Ленинграде. – Да. – Кстати говоря, я тоже родился в Ленинграде. Но потом мама переехала в Смоленск, и вот вся жизнь прошла здесь. Но мне очень близка эта тема, потому что моя мама Анна Степановна Новикова, а тогда она была Старинская, пережила блокаду. Она тогда только закончила школу. Бабушка Мария Ивановна Старинская пережила блокаду. Вам было 10 лет в сентябре 41‑го, когда уже началась эта блокада, но как‑то в одном интервью Вы сказали, что «в блокаду в 10 лет мальчишка – он уже мужчина». Давайте мы вспомним это страшное время. Когда для Вас лично всё это началось? Этот голод, эти страдания? – Ну, во-первых, хочу сказать о своем отце. Он воевал на финской войне. Она была, кажется, и небольшой как бы… – …знаете, как Александр Твардовский о ней сказал: «На той войне незнаменитой»… – Да, незнаменитая, но она трудной была войной. Финны держались жёстко по отношению к нам, и сломить их было сложно. Но, конечно, равнять оба государства нельзя. И отец пришёл. Потерял зубы… Морозы были жуткие, жестокие, хлеб за пазухой отогревали, но, тем не менее, живой. А 23 июня 41‑го он снова уходил – теперь уже на войну с немцами. Единственное, что он сказал жене, моей маме: «Валя, береги детей и подкопи, насуши сухариков, это война не с финнами». Вот такие слова сказал. – Кстати, я заметил, ведь у Вас имя и отчество полностью совпадает с именем мамы? – Да, Валентина Васильевна, моя мать, и я Валентин Васильевич. – Не в честь мамы назвали? – Да, в честь мамы, правильно. Отец был очень рад. Я первый сын. Всего‑то нас трое, с разницей в 4 года. Дальше шла сестра Люда на 4 года моложе меня, и дальше брат Михаил 39‑го года рождения. В начале лета всё это еще не очень сказывалось. Казалось, что это где‑то далеко… А потом в Ленинград по мере того, как немцы захватывали территории, хлынул народ из Прибалтики, из Псковской, Новгородской областей, из Карелии. И в городе вместо трех миллионов оказалось почти пять. И уже поздним летом ввели, во-первых, карточки. Но это ещё не всё… Начались перебои с продуктами. В свободной продаже были только некоторые продукты, незначительные, типа соль, уксус… И, как это ни странно, все магазины были заставлены банками с крабами. Их никто не брал. Это была новинка, и люди к этому относились явно отрицательно. – Но до определенного момента, конечно… – Да-да, до определённого момента, совершенно правильно. И вот фраза отца: «Валя, посуши сухари»… Мама это делала, делала систематически. Я ходил в магазин, когда свободный хлеб был, покупал. А хлеб довоенного времени – это прекрасный хлеб. Сушила сухарики, убирала их, и мы тогда еще не знали, что именно благодаря этим сухарям останемся живы. Где мама эти сухари прятала, я до сих пор не знаю. Я знаю, что она давала в день один сухарь на всю семью, отрезанный по полной буханке, так сказать, но добротный, это была прибавка к мизеру, который давали. Эти 125 грамм «с огнем и кровью пополам», как говорил поэт… Это, конечно, жутко. – Мы напомним, что была рабочая карточка – 250 граммов… – Да, а дети, иждивенцы имели 125 граммов в самое трудное время – это ноябрь, декабрь месяц… Но дело не только в голоде самом. Ведь, кроме продуктов питания, есть еще вещи, которые важны для жизнеобеспечения. Что это за вещи? Вода. Можно ли без неё обойтись? Свет, тепло – это очень важно. Работа всех коммуникаций… Ну что можно сделать, если канализация не работает? Всё это очень сложно. Добавить к этому нужно еще постоянные обстрелы и бомбежки. И мороз! В комнате было от минус 8-ми до минус 4-х – практически всегда минус, потому что отопить буржуйкой комнату невозможно. Дом у нас был на Васильевском острове, старинный, трехэтажный, потолки высокие, и стояли изразцовые печи «голландки», красивые довольно, но они требовали дров. Дров нет. Кстати, в то время в Ленинграде паровое отопление было кое-где только. А так топились дровами. И во дворах внутренних всегда были поленницы дров. Там дворы такие глубокие, квадратные, и поленницы дров. Но когда нужно заниматься снабжением города продуктами питания, боеприпасами и прочим, то тут не до дров было. Они кончились. И здесь очень важна была роль радио. Всегда объявляли, где разбомблен дом, где можно взять на дрова переплеты, двери, балки искореженные. Но их надо было вынуть изнутри разрушенных домов, надо было притащить на второй этаж. Их надо было распилить. К тому времени у нас три семьи съехались в одну квартиру, так теплее было. Ещё мамина сестра с одним ребенком, другая мамина сестра ещё с одним. Так вот брат Витя и я – мы с ним занимались тем, что добывали воду, дрова, а потом ведь никто не отменял дежурство на крыше, это жёсткий был график – закон. На крыше мы знали всё, где бочки с водой, где песок, где клещи, где рукавицы брезентовые. Всё нам было известно, и мы выходили, потому что это нужно было – гасить зажигалки. – Мне мама рассказывала, что как раз самая суровая была зима с 41‑го на 42‑й, и Вы как раз и застали эту зиму. – Да, морозы были жесточайшие, это верно. И дров, добытых нами, конечно, не хватало, и поэтому, естественно, мы жгли в печке в этой всё, что горело. А что горело? Что может в городской квартире гореть? Книги, мебель, паркет, ножки рояля – всё это шло в печку, всё это быстро прогорало, сами понимаете, и печка быстро остывала. Но книги мы любили. Книг было дома много и поэтому, когда мы жгли книги, я, 11-летний парнишка, уже понимал, что Пушкин – это Пушкин, а Сетон-Томпсон – это Сетон-Томпсон. Я их в печку не совал, то есть я отбирал, что сжечь, а что сохранить. Отца ранило первый раз уже в августе месяце. Ранение лёгкое. Он неделю только побыл в Ленинграде в госпитале. Он артиллерист сам, но когда он из госпиталя возвратился, его отправили на Невскую Дубровку уже не артиллеристом, а мотострелком, пехотинцем, проще говоря. И он забежал только на два часа домой повидаться. Исхудавший… Ну а на Невской Дубровке, Вы, наверное, знаете… – …там потери страшные были. – Там неделю быть и остаться живым было уже невозможно. И его там ранило очень тяжело. Несколько ранений. У него перебита была нога в трех местах, бок, рука. Короче, его в Ленинград переправили с большим трудом ночью на плоту. Поместили в госпиталь, запаковали в гипс, и он лежал там, на проспекте Льва Толстого, если с Васильевского через Тучков мост, на Петроградской стороне. – Вы навещали отца, насколько я знаю. – Я был у него два раза. Чаще ходила мама. Это была зима. В 16 часов уже темень жуткая. Ни одного огня в Ленинграде нет, и, наверное, ваши родные помнят, как выпустили фосфоресцирующие значки. У женщин был значок – продолговатый овал, у мужчин был круглый. Для того, чтобы не столкнуться ночью на улице. Видишь, что маячит впереди этот огонек, и понимаешь, что надо уйти вправо или влево. Ни одного лучика из окон, электричества нет. И вот я был у него, когда заболела мама. И она, когда меня провожала, сказала такие слова: «Если кто‑нибудь будет тебя приглашать покушать, покормить или что‑то, не ходи, не ходи, запомнил?» Я говорю: «Да, запомнил». То есть она уже знала, что дети – это был объект охоты некоторых людей. – Здесь мы должны пояснить, что были факты, которые очень долго замалчивали, когда просто убивали людей, детей и потом из человеческого мяса делали котлеты и т.п. – Да, были факты трупоедства. И людоедство было… Это признано всеми органами, это написано сейчас в книгах, в той же «Рассекреченной блокаде». Привозили на кладбище людей уже обезображенных, с вырезанными определенными частями… Это всё было. Это нельзя отрицать. Мы с вами взрослые люди и говорим о жестокой, но правде. – Не могу не сказать, что вот именно так погиб мой потенциальный дядя, брат мамы Сережа. Ему было тогда 14 лет, вот он ушёл из дома и не вернулся, его не нашли ни среди раненых, ни среди убитых. И моя бабушка и мама совершенно определенно говорили, что он стал именно жертвой людоедства, потому что отлавливали, как Вы правильно сказали, прежде всего детей. Такое было. Итак, Вы пришли в госпиталь к отцу… – Я пришёл в госпиталь. В палате лежали почти все в гипсе. Шесть человек. Я не выдержал, с порога заплакал. Отец не мог встать, он лежал. «Что такое? Что? Мама как?» Я говорю: «Заболела». Сел я. Он меня расспросил обо всем внимательно. Я побыл у него, наверное, полчаса. А когда я уходил, он мне достал из тумбочки сухарь, большой такой, довоенный, знаете, из НЗ, и говорит: «Передашь матери. Донеси». Слышу, с соседней койки раненый говорит: «Сынок, и от меня отнеси». Третий: «Мальчик, и от меня тоже отдай». Четвертый, пятый отдали сухари. Шестой говорит: «Сынок, прости, не удержался, я съел свой сухарь. Знал бы, не съел бы». Вот так я с этими пятью сухарями шёл, не чаял, как дойти. «Только обязательно донеси», – мне отец сказал. Благодаря, может быть, этим сухарям мама и поднялась, потому что заболеть в блокадном Ленинграде – это значило умереть. – Ведь могли и напасть, и отобрать. – Абсолютно точно. Таких случаев тоже было немало. Но и искушение самому съесть было очень велико. Ещё одна деталь. Мой брат младший Мишка (в Москве сейчас живет, и сестра, кстати, тоже в Москве). Ему, как годовалому, полагалась гречневая кашка. 100 граммов её давали. И я ходил за этой баночкой и нёс эту кашку домой брату, и мне так сильно хотелось съесть её. Мне мать сказала: «Если ты съешь, то Миша умрёт». И под этими словами я носил ему кашу. – Ещё самое страшное было, Валентин Васильевич, насколько я знаю, когда пропадали карточки. Бабушка рассказывала, как она пришла домой – всё перерыто, искали карточки, и стоял топор около… Если бы она пришла раньше, просто убили бы. – Это отдельный разговор, нас это коснулось. Правда, не воры украли, а мыши съели. У нас карточки в буфете были. Старинный, хороший буфет, резной, мы его не сожгли. Мыши съели за два дня карточки. Это была трагедия, конечно. Я должен Вам сказать, что голод – это не то, когда ты день не ешь, или два не ешь, или неделю. Это не голод. Голод – это когда человек становится психически ненормальным, когда он смотрит жадными и невообразимо сумасшедшими глазами на другого человека, который ест, или на хлеб, или на крупу… Короче, это сумасшествие, это жуткая вещь, когда человек теряет человеческий облик, и самое сложное в таких условиях – остаться человеком. Это очень сложно, очень! Я видел интеллигентных людей, знал, что этот – профессор, а вот этот –учитель музыки, которые дошли до безумия… И вот эти сухари, они нас, видимо, и спасли. – Были страшные, конечно, эпизоды, и жуткие страдания, и жуткие поступки, но всё-таки, Валентин Васильевич, если обобщить, чего было больше в блокаду – человеческого или нечеловеческого? – Конечно, больше было человеческого. Вы знаете наверняка, что в блокаду в Ленинграде остались выдающиеся деятели культуры, искусства и науки. Шостакович, поэты Дудин, Тихонов, Вера Инбер, Ольга Берггольц. Надо отдать должное – радио, я уже сказал, работало постоянно. Когда не было передач, мы слышали метроном, это значит, что радиокомитет жив, что передачи будут, что если будет тревога, то будет объявлено, и какая сторона, и какой район Ленинграда обстреливаются. И вот ведь поразительно, но в Ленинграде шли концерты, и Шостакович свою 7-ю симфонию сыграл. Дирижёр был Элиасберг. Казалось бы, война идёт, рушится всё и тут седьмая симфония! И книги писались, и писались дневники людьми. Ольгу Берггольц вообще все ленинградцы знали. – Это был голос Ленинграда. – Во-первых, голос, особая дикция, выразительность. И еще – убежденность в нашей победе. Она была совесть Ленинграда. Она была, как кто‑то сказал правильные слова, «нянькой на постели умирающего Ленинграда». И это верно. А вот еще удивительный факт – ведь ни одного дерева в блокадном Ленинграде люди на свои нужды не срезали. Ни одного дерева! – Весь Летний сад остался. – Это феноменально. Хотя в других республиках, мы знаем, была не чета этим трудностям, но там быстро попилили, недолго думая, и сожгли лучшие деревья из парков, садов, скверов, аллей… Или ещё факты, факты высокого духа. Академик Вавилов. Ведь в Ленинграде он собрал элитные сорта злаковых, это те крупы, которые он и сотрудники могли бы использовать на еду, но вся эта «зернотека», все эти элитные сорта ржи, пшеницы, риса, соевых – всё это нетронуто было. Голодные работники не притронулись. Вот каковы были их дух и ответственность. Это говорит о том, что мы думали жить дальше, о том, что это зерно понадобится грядущим поколениям. Это не только наше, не сиюминутное, это нужно для будущего. И таких примеров очень много. – Вот Вы упомянули Ольгу Берггольц, она ведь не случайно написала в одном стихотворении: «Мы выйдем без цветов, в помятых касках, в тяжелых ватниках, в промёрзших полумасках как равные – приветствуя войска». Как равные – вот это важно, потому что подвиг блокадников – он был сравним с подвигом солдат. – Истинно так! Ведь работали все. Ну если мама взяла на дом работу, то как я, 12-летний сын, мог не помогать ей?! А знаете, что я еще хочу сказать? Я насмотрелся в первые летние дни блокады на безнаказанность немцев. Летали, как хотели. Увидеть наш истребитель – это была великая радость. Немцы безнаказанно измывались над Ленинградом, и уже тогда я окончательно решил, что если я буду живой, то когда подрасту, обязательно уйду в армию защищать страну. Где же наши защитники? А пока мы хоть и были малы, но посильную оказывали помощь нашим войскам, помогая взрослым делать то маскировочные сети, то запалы к гранатам… У меня одна блокадница делала простую вещь – фонари «летучая мышь». Но ведь они тоже нужны были в армии, как тот патрон, как та винтовка. – Стойкость ленинградцев останется в веках. И вот, Вы знаете, недавно Россия похоронила Евгения Александровича Евтушенко. Он рассказывал такой случай. Когда он беседовал с Ричардом Никсоном, тогда президентом Соединенных Штатов, то оказалось, что тот вообще был без понятия о том, что была такая блокада, что у нас погибли на той войне 20 миллионов – на тот момент была такая цифра, хотя это тоже неправда, сейчас уже говорят о 42-х миллионах. И Никсон у него спросил: «Господин поэт, что мне почитать о войне, чтобы иметь представление?» «Знаете, – сказал Евтушенко, – у Вас нет времени большие книги читать. Я Вам скажу, почитайте маленькую книжечку, она называется «Дневник Тани Савичевой». Это вот тот блокадный дневник, где девочка Таня 11 лет пишет: «Умерла мама, умерла сестра, умер брат…» и последняя запись: «Осталась одна Таня». Ну ладно Никсон, что с него взять, но ведь мы с Вами прекрасно знаем, Валентин Васильевич, что долгие годы в Советском Союзе замалчивались многие факты, связанные с войной, и про блокаду не принято было много и подробно говорить. И мы с Вами знаем, что даже «Блокадная книга» Даниила Гранина и Алеся Адамовича была издана только в 1977 году в «Новом мире» с большими купюрами, а в Ленинграде её вообще запретили издавать. Она была издана только в 84-м году, когда Григорий Романов, первый секретарь обкома, был переведён в Москву. Вот что горько, понимаете? Что даже в собственной стране постарались почему‑то скорее забыть об этих страданиях, как будто эти факты наносили ущерб имиджу страны. – Да, это целая эпопея. Печально это осознавать, но это так. А Таня Савичева похоронена в Нижегородской области, деревня Шатки, хороший обелиск, настоящий. Фотографии нам привозили… Она умерла всё равно. Кстати, многие ленинградцы, уже переехав, эвакуировавшись из Ленинграда, впоследствии умирали очень быстро. – Последствия голода… – Да. Так и Таня. – Она умерла от туберкулеза в 44-м году. – Да. А наша семья эвакуировалась на родину отца – это Рязанская область, Луховицкий район. Это сейчас Московская область, село Гавриловское, как раз оно расположено на шоссе «Москва-Рязань». – Я коротко скажу нашим телезрителям, чтобы они знали, что потом Вы выросли, окончили, как и мечтали в блокадном Ленинграде, военное училище, затем – военную академию, и 35 лет прослужили в авиации, в дальней авиации, поэтому, конечно, за плечами очень большая жизнь. В мае Вам исполнится 86 лет. Валентин Васильевич, что хотелось бы ещё успеть сделать в этой жизни? – Да, возраст уже большой, и Вы найдете немного людей, которые бы до 86 лет продолжали работать без перерывов. Конечно, хотелось бы ещё пожить, хотелось бы заниматься любимым делом. Хотелось бы посмотреть, как Россия крепнет с каждым днём, это очень важно для меня как профессио- нального военного, потому что я видел армию не только победительницу, но и армию в период перестроечной разрухи, когда она была низведена до положения риз… Конечно, хотелось бы, чтобы люди жили лучше, потому что я знаю обстановку, знаю, как живут мои блокадники сейчас, как живут другие. Ведь я работаю в Совете ветеранов, а к нам приходят всё время люди отнюдь не высокого положения, а люди, которые прошли уже многие инстанции в поисках правды и справедливости и пришли к нам со своей болью, со своими вопросами. И мы им всячески стараемся помочь. Я, в общем‑то, считаю себя человеком счастливым, потому что я ещё жив, несмотря на то, что я пережил войну и такой страшный период, как блокада, и во мне эта блокада будет до конца моей жизни. Это то, что не забудется никогда. – Я хочу Вас поблагодарить и хочу пожелать Вам, дорогой Валентин Васильевич, конечно, здоровья. И чтобы Вы сохранили эту активность, о Вашей активности ходят легенды. Сохранить ее на всех должностях, которые Вы занимаете! Всего доброго! – Спасибо Вам большое, Сергей Витальевич.