Художник, что рисует… жизнь

Вот и Жене Дроздову через три дня стукнет семьдесят… Если честно, не верится. И не потому, что все, кто знал его пять, десять, двадцать и так далее лет назад, со «студенческим» задором, а может, просто по привычке, продолжают величать его «Женька Дрозд». Евгений Дмитриевич Дроздов, будучи одним из самых известных и общепризнанных смоленских живописцев, удостоившись звания заслуженного художника России, продолжает оставаться таким же увлеченным и увлекающим за собой на житейские подвиги (дом построить, камин сложить, минут за двадцать-тридцать этюд написать, да такой, что даст фору иной, рождающейся в муках и сомнениях полномасштабной картине) и добрые дела, перечислять которые можно бесконечно, а потому, что зря время терять? Выставку, открывшуюся в Доме художника, заслуженный художник Евгений Дмитриевич Дроздов посвятил памяти учителя и друга, народного художника России Владимира Васильевича Ельчанинова. Всем, кто еще не видел представленную на ней удивительно красивую, звонкую, и жизнеутверждающую дроздовскую живопись, советую немедленно выставку посетить. Это нужно для того, чтобы, во-первых, окончательно уверовать в красоту и гармонию мира, а во-вторых, и это самое главное, понять, наконец, что имел в виду классик, утверждавший, что только красота его в конце концов и спасет. Редкий случай, но среди полотен Дроздова – уютно. Они не утомляют, более того, если долго смотреть на пейзаж или натюрморт, между ними и тобой возникает диалог. Спокойный, неспешный, про то, что было и есть. И как оно дальше будет. Беседовали с Евгением Дмитриевичем мы тоже на выставке. – Вот уже много-много лет, ровно столько, сколько мы знакомы, не устаю удивляться легкости и воздушности твоей живописи. Как, работая исключительно маслом, при мощном мазке и внушительной рельефности полотен, ты добиваешься их прозрачности? Твои картины светятся изнутри, радуют не только глаз, но и душу, из чего следует, что художник Дроздов живет в ладу не только с собой, но и с окружающей действительностью. Это так? – Назначение художника, как мне кажется, в том и состоит, чтобы приносить радость людям, устраивать праздники. Тем более в непростые годы, когда всё не совсем так, как того бы хотелось. Об этом и Володя Ельчанинов постоянно говорил. Мы ведь с ним много работали вместе. И на академической даче, и на озере Диво, где дома наши рядом стоят. – Сначала вас связывали взаимоотношения «учитель-ученик», потом вы стали достаточно близкими друзьями. Как и почему это произошло? На чем вы, что называется, сошлись? – Его поколение – Марышев, Пресняков, Ласкин, Олешковский, Новиков – все ушли. Остались он, я и Слава Самарин. Поэтому мы друг за друга держались, чтобы уж совсем одинокими не быть. Потом и Ельчанинов ушел… – Хочу заметить, что тебе крупно повезло. Учиться профессии у выпускников столичных вузов – это, по-моему, счастье. Догадываюсь, что они вам не только руку ставили, рассказывали про цвет и свет, но и с новыми художественными веяниями, отечественными и зарубежными, знакомили. Верно? – Да, это так. Но я по молодости был вредный и всегда устраивал диспуты. Раньше, после открытия выставки, всегда устраивались обсуждения. И это правильно. У нас была возможность высказывать всё друг другу прямо. Мы и спорили, и ругались, осложняя отношения. Помню, мы с Самариным дважды крупно спорили по поводу искусства. Для меня что самое главное в живописи? Выскочить из плена «правильности». Часто случается так, что «правильное» сегодня завтра уже никому не интересно. На протяжении «социалистического» периода столько написано – и сталеваров, и рабочих, и строителей! Конечно, были среди них и хорошие картины, но все они были очень «правильными» и порой дублировали друг друга. Из этого плена я и хотел вырваться: не что писать, а как писать. Это не менее важно, чем «тема». У меня картина рождается из хаоса пятен, как из хаоса рождается миропорядок. Мы смотрим на природу – она абстрактна. Я вижу в ней только то, что меня поразило: вечернее освещение или рано выпавший снег. Главное – показать, что тебя «зацепило» за живое. Тогда это и зрителя «зацепит». – Не сочти за комплимент, но ты один из немногих, кто умеет писать дождь. То странное состояние природы, когда небо – плачет, и всё – размыто и как бы подернуто его слезой. – Нельзя писать то, что тебя не волнует. Почему я много пишу Успенский собор? Душа за храмы болит. В свое время в Смоленске было около 200 церквей, осталось – 18. Это сейчас их стали поднимать. До этого – убивали. Это была моя тема – смоленские соборы, за которую упрекали: опять – церкви. Почему-то они «темой» не считались. Вот ты сказала про дождь, а кто-то говорит, что я легко пишу облака. Конечно, легко. Как заметил Валентин Серов: «Сделай раз со сто – и будет просто». Вот, например, «Натюрморт с сиренью». Там нет сирени, там есть ассоциация. Очень важна ассоциативная живопись. Не сам кувшин и цветочки – это для меня не важно. Мне хотелось пробудить у зрителя ощущение запаха цветов. – А ты всегда пишешь, согласно ассоциации, или делаешь предварительные наброски, этюды? – Живые этюды. Вот этот, например, я написал за 20 минут. Есть художники, которые тщательно пишут. Начал писать утром, уже день на дворе, а он всё пишет. Вечер наступил, солнце садится, а он всё пишет. Палочки, веточки прописывает. А я этюд пишу 30–40 минут. Смотри, вроде «нашлепки» маслом, но ведь не скажешь, что это весна или лето? Это осень. И тишина. Она так и называется «Светлый день осени». Как говорил Левитан: «Пишите не лес, не веточки, не листочки, а поэзию, музыку леса. Это важнее». Должно быть соответствующее состояние. – Состояние души художника? – Если сказать проще, каждая картина – автопортрет природы, автопортрет пейзажа. Вот, например, работы, написанные в Вильнюсе. В этом городе много соборов, и все они устремлены ввысь, а вот, смотри, наш Торжок, где все церкви приземистые, как бы жмутся к земле. И всё это достигается за счет определенного колорита, определенной музыки цвета. – Почему выставку по поводу собственного юбилея ты посвятил Владимиру Васильевичу Ельчанинову? – Потому что он не только мой учитель. Он – прекрасный художник, у которого радость в живописи. В ту пору, когда все писали в «академическом» стиле, его работы выбивались из общего ряда. Они были яркими и моментально раскупались. А он на эти деньги покупал краски, кисти, холсты и снова работал. А потом на выставках, где много художников, он оказывался единственным. Его работы – это праздник. Члены выставкома, а это были я, Пресняков и Новиков (нам художники доверяли), формируя выставки, всегда отдавали под работы Ельчанинова главную стену. Многие даже ревновали, на что я отвечал: «А вы попробуйте написать праздник, яркий и нарядный, чтобы глянул – и сердце зашлось!» Его уход – большая утрата. Куда бы я ни приехал на пленер – в Липецк, в Суздаль, в Прибалтику – все передают привет Ельчанинову. Других наших они не знают. Владимир Васильевич – это уровень ведущих художников России. – А по какому принципу формировалась выставка? – Поскольку мне хотелось сделать ее в память о Ельчанинове, я постарался отобрать то, за что он бы меня похвалил и пожал руку. Владимир Васильевич не был скупым на этот счет. Помнишь, как Олешковский шутил: «Хорошие слова сказать – не трояк из кармана вынуть»? Многое из того, что здесь представлено, Володя видел. И одобрял. – На открытии выставки очень много приятных слов было сказано в адрес художника Дроздова. Выходили и говорили-говорили, не было им числа. Скажи, когда ты всё это выслушивал, наступал момент истины? Открывал себя для себя? – Когда много людей и свет такой яркий – одна мысль в голове: «Скорей бы это закончилось». Но я всем очень благодарен. – Многие из поздравляющих отмечали литературный дар художника Дроздова – умение придумывать и рассказывать анекдоты из жизни. – Я рассказываю только были. Вот скоро издам книжечку, в которой будет много веселых историй, привезенных из поездок, с пленэров, рыбалок. У меня уже сотни три таких рассказиков. – А про рыбалку навскидку можешь? – Пожалуйста. О Ельчанинове. Сидим в лодке. Рыбачим. Поймали где-то килограммов десять окуней. Это было лет двадцать назад, рыба в озере Диво еще ловилась. Это сегодня всё сетями выгребли. А Ельчанинов сидит в новой одежде – завтра ему то ли во Францию ехать, то ли еще куда. Окуни живые, по лодке прыгают, и вдруг – егерь в зеленом околыше. – Вы браконьерством, что ли, занимались? – Нет, ловили на удочку, но количество рыбы не соответствовало норме. Надо два килограмма, а у нас – десять. Я и говорю: «Володь, мы погорели. Мне-то что? Меня никто не знает, а представляешь, завтра в газете напишут, что заслуженный художник Ельчанинов так нехорошо поступает. И во Францию, чего доброго, не выпустят». И он снимает курточку идеально белую и накрывает ею рыбу. А поскольку та – живая и прыгает, становится на куртку обеими ногами. Подъезжает егерь, с которым мы были давно знакомы, и спрашивает: «У вас стаканчика не найдется?». Достает. Наливает. За знакомство мы эту бутылку на троих распили. Егерь поехал своей дорогой, а Ельчанинов и говорит: «Провокатор ты, Дрозд. Меня Мила убьет за эту куртку». Когда у них сгорел дом, а я знаю, что это такое, это ведь не машина, которую можно купить. Дом – это предметы старины, которые они привозили отовсюду, самовары, кувшинчики разные, корзины, кружева – весь ушедший русский быт, который долго собирали. И всё это сгорело. Я говорю: «Володя, ты ведь всё равно без дома не сможешь. Будешь строиться – я тебе сделаю камин». Через два года он мне напомнил: «Дрозд, а ты мне обещал!» Собрал я людей, и мы за две недели им сделали камин. Идеально. И греет, и не дымит. – Вы просто человек-оркестр, Евгений Дмитриевич: камин – пожалуйста, печку сложить – пожалуйста, дом построить – пожалуйста. Картину нарисовать – пожалуйста. – В свое время митрополит Кирилл, нынешний Патриарх, купил для епархии мою работу, она и сейчас в трапезной висит. А я на эти деньги купил сруб и сам, своими руками, сделал дом. Это же интересно. – Вот ты постоянно называешь себя деревенским мужичком. Но ведь ты – столичный художник. Нет в твоих работах никакого «провинциального» налета. Ельчанинов так хорошо учил? – Не только. Я еще в 60-е годы «халтурил» и на эти деньги покупал книги. Их тогда много появилось. И живопись 20–30-х годов советская, и модернизм, и импрессионизм, Модильяни, Пикассо, итальянцы, испанцы. Я всё это скупал. Сейчас мастерская ими забита. Всё это, конечно, влияло. Мы к чему в ту пору привыкли? «Тему» сделал – и висишь на хорошей выставке. А потом ее еще и купят. Как говорил Олешковский: «У художника две радости: одна, когда купят, а с деньжонками – сам знаешь… Вторая – если не купят – «собственность автора». А еще про Самарина, хочешь? Поехали мы на Валдай, и перед поездкой Слава купил в магазине «Охотник» нож, широкий такой. Приехали. Утром мы с Кашевским пошли на рыбалку, Марышев – по грибы, а Самарин начал бруском нож точить. Днем приходим – Самарин сидит озабоченный и нож точит. И так точил до восьми вечера. Спрашиваю: «Ну как?» Отвечает: «По-моему, наточил». Показывает – нож превратился в шило. Зато острый. Вот не напиши я об этом, никто бы и не узнал. Собирать истории я начал еще в институте. Если книжка получится, назову ее «Сказки о художниках». – Женя, ты себя на какой возраст ощущаешь? – Когда на рыбалку иду, пацаном себя чувствую. А так… Годы бегут, старость наступает, но мы еще поживем. Всё-таки чертовски хорошая штука – жизнь!

Беседовала Лариса РУСОВА