Мы из сорок первого

Записки сержанта о войне, полемизирующие с мемуарами маршалов и генералов

«До чего проклятая штука – война! Как она уродует жизнь человека, соприкоснувшегося с ней: одни погибнут в расцвете сил, не познав прелестей жизни; другие смолоду станут инвалидами до конца своих дней; третьи попадут в плен – война без плена не бывает, что бы там ни говорили! – и, если выживут, станут надолго считаться людьми второго сорта, предателями родины; четвертые пропадут без вести и о них никто ничего не узнает; пятые, которым повезет и они вернутся невредимыми, вполне возможно, на всю жизнь останутся черствыми, жестокими людьми с надломленной психикой от того, что им приходилось много убивать, – это сделалось их профессией, – и эта моральная травма будет долго их преследовать».

Д. Левинский «Мы из сорок первого…»

В 1997 году петербургский «Мемориал» устроил презентацию моей книги «Жертвы двух диктатур» у себя в Питере. После дискуссии, оживленной и доброжелательной, ко мне подошли несколько человек из числа «персонажей» книги, и мы еще долго разговаривали. С одним из них мы увиделись на следующий день у него дома. Он хотел непременно дать мне почитать то, что написал сам. Это был Дмитрий Михайлович Левинский. И вот в руках у меня удивительная книга. На колофоне проставлено: «Сигнальные экземпляры изданы во второй авторской редакции и на средства автора. Компьютерный набор, верстка и печать выполнены автором. Сдано в набор 01.04.96. Подписано в печать 28.04.96. Формат 60*84/16. Бумага типографская. Печать высокая. Уч.-издат. л. 20,6. Тираж 2 экз. Цена договорная». Здесь всё правда, кроме одного: купить эту книгу невозможно, в продаже ее нет. Так что в руках у меня уникальный «самиздат» – эпохи гласности… Начав читать, я не мог оторваться от книги, пока не дочитал ее до конца. Интерес и восхищение вызывало буквально всё – и сама военная судьба Левинского, и его любовь, и его редкостная аналитичность, и даже то, как книга была написана. За предыдущий период мы как‑то привыкли к военным мемуарам лиц, в годы войны служивших на маршальских, генеральских или, самое меньшее, полковничьих (как, например, Л.И. Брежнев) должностях. Помнится, как вся страна всерьез зачитывалась книгами Жукова или Штеменко. О том же, сколько в них было похвальбы, лжи и (что то же самое) умолчаний, не стоит и говорить, как не стоит разбираться и в том, где прошелся «внешний», а где «внутренний» цензор. Впрочем, на Западе в те же годы выходили воспоминания и не столь высоких чинов, главным образом из числа военнопленных-невозвращенцев, но, кажется, ни один из них ни на шаг не отвлекался от перипетий собственной судьбы. Записки сержанта (или, по занимаемым должностям, младшего лейтенанта) Дмитрия Левинского решительно и уверенно рвали с этой «традицией». Автор – не только замечательный мемуарист, но и прирожденный аналитик, мобилизующий все доступные ему по затронутому вопросу сведения и накладывающий их на то, что пережил сам. Страницы «чистых» воспоминаний чередуются со страницами исследовательского или полемического склада. Но и в сохраненных памятью, подчас самых малых деталях – от амуниции до построения на марше – он умеет видеть отражение больших событий или масштабных замыслов. Жанр, в котором написаны его записки, я бы так и назвал – «аналитические воспоминания». Приучивший себя к интеллектуальной самостоятельности (а то, что в свои преклонные годы он самостоятельно набрал, сверстал и «издал» свой труд аж в двух экземплярах, видится мне также одним из проявлений этого свойства), Д. Левинский не признает непререкаемых авторитетов и равно серьезно, убедительно и жестко полемизирует и с советскими военачальниками (с генералом Тюленевым, например, или с авторами выходившей в 60‑х годах 6‑томной «Истории Великой Отечественной войны Советского Союза 1941–1945»), и с Виктором Суворовым (скажем, с его построениями о таинственной 9‑й ударной армии вторжения Южного фронта). В книге пять глав: первая – «На службе в РККА. 1939–1941», вторая – «На Южном фронте. 1941», третья – «В германском плену. 1941–1942», четвертая – «В нацистских тюрьмах и концлагерях. 1943–1945» и пятая – «На службе в РККА. 1945–1946». В каждой – и конкретные факты, и обобщения. Вот характерный образец обобщения, поводом для которого послужила нелепая инструкция по оповещению полкового начальства о начале войны – бегом через всю Одессу с конвертом в руках и обратно, но уже вместе с командиром и почему‑то тоже бегом: «Сейчас только диву даешься, сколько «мусора» было в наших солдатских головах в то далекое время. Но такими нас упорно делала система: другие ей были не нужны. Этого мы тогда не понимали, но целиком соглашались с таким положением. Мы тоже по-другому не мыслили и во всем поддерживали систему. Мы являлись ее продуктом, ее детьми, ее оплотом… Существовавшая система напрочь отучала людей думать самостоятельно даже в одиночку: вдруг кто‑нибудь мысли услышит? Думать стало опасно! Прикажут – выполним, а думать – нет, от этого избавьте: жить хотим. Кто много думал – тех уже с нами нет. Результаты такого подхода не замедлят сказаться… Наша дивизия называлась «дивизией прикрытия границы», а командир полка не мог воспользоваться ни велосипедом, ни мотоциклом, ни автомашиной, ни повозкой на худой конец. Неужели так можно начинать войну? Как объяснить это самому себе? Но тогда мы просто бежали, а думать о нелепости такой системы оповещения стали намного позднее. А почему нельзя было оповестить по телефону? Много возникает таких «почему», а вразумительных ответов не найти. Таков был наш общероссийский порядок, засекреченный вдоль и поперек!» В силу ли личных качеств или по-юношески крепкой памяти, но по интересу к точности и по любви к мелкой детали Дмитрий Левинский мало кому уступит: «В пехоте на переднем крае долго не живут – ни рядовые, ни командиры. «Старожилы» переднего края – редкое явление. К середине июля в ротах на лейтенантских должностях пооставались одни сержанты. Наверное, потому, что вначале сержантов было в 3–5 раз больше, чем лейтенантов, вот и осталось их больше. Но главное в другом: воевали сержанты по-другому. Им не надо было демонстрировать перед бойцами свою удаль и отвагу. С лейтенантами было сложнее…» Или другой пример. В феврале 41‑го года в одной из одесских газет попалось ему на глаза стихотворение никому не известной Елены Ширман. Уже название – «Так будет» – было весьма недвусмысленным: «… И час придет. Я встану, холодея.//Скажу: «Фуфайку не забудь, смотри…»//Ты тщательно поправишь портупею//И выпрямишься. И пойдешь к двери…» В стихах этих он расслышал пророчество о будущей войне с Германией, столь совпадавшее с тогдашними ощущениями его самого и многих-многих других. Приведя стихотворение (оно сохранилось благодаря тому, что было послано с письмом в Ленинград), он пишет: «… Что же получается? Сталин упорно не хочет видеть приближения войны. Он ее не ждет, но сам готовит! А Елена Ширман не только ждет ее со дня на день, как и мы, грешные, а описывает еще начало, причем тревожно и трогательно, как будто уже провожает мужа на фронт. Вывод: ничего не видел только тот, кто не хотел видеть, как приближалась война. В сознании многих она уже шла! Сложное чувство осталось от этого стихотворения». Для книги существенно и то, что написана она не только столь много видевшим и испытавшим и притом столь внимательным и вдумчивым человеком, но еще и поэтом (его романтические стихи вплетены в ткань повествования). Но и этого мало: перед нами подлинный рыцарь в донкихотском смысле слова, чьей путеводной звездой и не призрачной Дульсинеей была реальная ленинградская девушка, Нина Граур, долгие семь лет разлуки хранившая верность своему рыцарю, как и он ей. Несмотря ни на что, он не позволил своей душе ожесточиться, и не это ли, в конечном счете, спасло не только душу, но и тело, – саму жизнь! – ленинградского мальчишки Димы Левинского от гибели! А смерть всегда была где‑то рядом, в двух шагах: по ходу записок – в главах о войне, о плене и о концлагере – я насчитал не менее двух десятков ситуаций, живым из которых выйти было труднее, чем мертвым. Но судьба долго хранила его – храброго сержанта, влюбленного поэта и размышляющего историка. До выхода своих воспоминаний в свет Дмитрий Левинский, увы, не дожил.

Послесловие. Д. Левинский о своей книге

«Победное окончание войны и разгром гитлеризма принесли радость далеко не всем советским гражданам, побывавшим на «той» стороне. Большинство военнопленных, из числа находившихся в шталагах и рабочих командах, получили сроки – по десять лет в системе ГУЛАГа за измену родине. Бывшие военнопленные реабилитированы только Указом Президента РФ в январе 1995 года (примечание автора). Это оказалось для всех страшным прозрением, причем бывшие офицеры пострадали в наибольшей степени. Гражданские лица, угнанные оккупантами в Германию, в том числе и дети, после войны всю жизнь жили с клеймом человека «второго сорта», ущемлялись в правах при прописке, устройстве на работу или учебу, и молчали, боясь говорить о себе. Только нас, бывших узников фашистских концлагерей – лагерей уничтожения, – пощадил Вождь. Послевоенные репрессии за редким исключением нас не коснулись – эта горькая чаша нас миновала (К сожалению, тут автор ошибается: никакой статистики нет, но репрессии в неколлаборантской репатриантской среде не были редкостью. См.: Полян П.М. Жертвы двух диктатур. Жизнь, труд, унижение и смерть военнопленных и остарбайтеров на чужбине и на родине. М.: РОССПЭН, 2002. – 890 с.). Вернувшись в Ленинград в конце мая, я уже 11 июня был восстановлен в числе студентов Ленинградского института инженеров водного транспорта, откуда призывался в ряды РККА. В 1952 году с отличием закончил институт и по распределению был оставлен в Ленинграде, проработав 26 лет на государственном предприятии «Волго-Балтийский водный путь имени В. И. Ленина». <…> А были неприятные моменты? Да, были. В процессе репатриации из американской зоны оккупации Австрии, а также за период послевоенной службы в армии ни одного обидного слова в свой адрес не слышал, но в бытность студентом второго курса впервые ощутил шаткость своего положения. Как‑то вечером, возвращаясь из института домой, приметил у подъезда ожидавшую меня легковушку, как выяснилось, принадлежавшую Большому дому. Водитель вежливо предложил мне зайти домой, поесть и с паспортом спуститься вниз, после чего он отвезет меня на Литейный, 4, для беседы. Беседа протекала всю ночь. Ни о каком рукоприкладстве не было и речи. Полагаю, что это допускалось только в отношении тех, участь которых заранее предрешена. Меня, видимо, лишать свободы не намеревались, а потому беседа велась в достаточно корректной форме. Единственно, запало в память, сколь упорно вынуждали меня сознаться в тех грехах по отношению к Родине, которых я ни в плену, а тем более в концлагерях, не совершал. Утром меня отпустили в институт на занятия. Паспорт оставили у себя и сказали, что вечером ждут для продолжения разговора. Машину за мной вышлют. Так продолжалось около недели, и я был прилично измотан. В итоге нервы не выдержали, и я сорвался. Вежливую форму беседы оборвал и резко нагрубил майору НКВД, применив нецензурные выражения: «Хватит пугать! Гитлер четыре года пугал. Мы и так пуганые. Считаете нужным – кончайте к… матери!» Видно, этого только и не хватало. Майору брань показалась убедительной, и больше меня не дергали. И последнее: мы, познавшие и испытавшие на себе весь кошмар нацистских тюрем и концлагерей, отчетливо сознаем непреложную истину, насколько тяжелее было нашим репрессированным согражданам находиться и погибать в лагерях ГУЛАГа на родной земле! Мы находились у врага не по путевке профкома. Мы знали, что имеем дело с врагом, и на жизнь не рассчитывали. В моральном плане тяжело было только осознание того, что живыми попали в руки врага, а судьба наша мало зависела от нас самих. Но сидеть безвинно у своих, и чтобы тебя охраняли солдаты с красными звездочками на фуражках, которые вчера носили мы сами, – страшнее этого трудно и придумать, – по крайней мере, так казалось нам, бывшим узникам фашизма. Вот почему многие из нас, бывших узников фашистских концлагерей и борцов Сопротивления фашизму, склоняют свои поседевшие головы перед теми, кто прошел лагеря ГУЛАГа. Дай им Бог, оставшимся в живых, здоровья и счастья на оставшиеся дни. И не приведи Господь повториться всему тому, что было, а фашистские способы массовых уничтожений людей, с которыми довелось столкнуться нам, меркнут перед своими, родными, отечественными способами такого же массового уничтожения безвинных собственных граждан».

Подготовил Павел ПОЛЯН