«Не оружие и кулак, а свобода»

О том, что Михаил Горбачев считает своим главным достижением как человека и как политика

Тут меня собрались судить… Те, кто присвоил себе право учить народ, как жить, сейчас хотят добраться еще и до суда. Это публика опасная, потому что они выступают под знаменами патриотов. Я обычно считал, что вроде неудобно себя хвалить, но сейчас ситуация такая, что надо давать отпор. Вот эта последняя вылазка, да кого – Никиты Сергеевича! Я и Хрущева Никиту Сергеевича уважаю, и этого тоже. За фильмы его уважаю. Михалков – серьезный режиссер, заслуги у него большие, и я это прямо сказал. Но когда такие люди начинают так высказываться, то они могут всех запутать. «Слушайте, это сам Никита Сергеевич сказал… Он же с Путиным всё время… Может, обсуждают всё, чтобы никто не слышал». Перестройка осуществлялась под руководством группы политиков, которую я возглавлял, будучи генсеком. Иногда удивляюсь: все грехи приписывают лично мне, а вот когда до хорошего доходит дело, обо мне забывают. Мы, затеявшие перестройку, шли шаг за шагом, медленно, нас за это критиковали, называли Горбачева «киселем», но мы шли дальше и дальше. И дошли до того, что в конце концов люди поняли: оказывается, они имеют конституционное право говорить, ставить вопросы. Ну ведь известно, что даже за элементарный с остринкой, с перцем анекдот можно было в свое время получить путевку в дальние края. Гласность – это королева демократии, отсюда начинается свобода слова, отсюда начинается свобода мнений, она выходит на телеэкран… Короче говоря, общество начинает заниматься своими проблемами, принимать участие в их решении. Я думаю, это самое главное из того, что мы сделали. И, между прочим, в этом мало моих открытий, всё это, так или иначе, уже кем‑то придумано. Кстати, и Ленин говорил: «Побольше света». Значит, нужна гласность, открытость, чтобы все темные углы были видны, чтобы всё, что нам мешает, вредит или на пути стоит, мы знали. И самое главное, чтобы люди почувствовали себя гражданами. Если этого нет в обществе, то нет и основ демократии. Когда говорят: «мы не готовы», «наш народ до демократии не дозрел», надо понимать, что не народ не готов, а те, кто его замордовал. Зачем? Чтобы подбрасывать ему всё, что им выгодно, решать свои проблемы, набивать свои карманы. Сейчас, между прочим, опять эта проблема стоит очень остро: у нас идет наступление на демократию. Ну и, конечно, мы всё это связали с внешними делами. Я думаю, может быть, это даже можно поставить на первое место. Ведь для того чтобы был успех в перестройке, вообще в жизни – без всяких лозунгов – нужен мир. А уже потом образование, хорошая медицина, социальная защита и так далее. То есть надо создать международные условия, чтобы общество могло развиваться, воспринимая все, что предлагает современная наука. Вот всё это дала перестройка. Мы подписали важные договоры с американцами, ликвидировали огромную часть ядерного оружия. Но, смотрите, ведь сейчас опять ядерное оружие в почете. Оборонные документы во многих странах опять допускают его применение. И наши пошли по этому пути. Говорят о применении в исключительных случаях. Но эти случаи можно просто придумать, и тогда на арену выходит ядерное оружие! А при том огромном массиве этого оружия даже в двух странах, а тем более во всех ядерных странах, его достаточно, чтобы подорвать существование нашей планеты. Это не шутки и не треп болтунов – это выводы ученых. Еще Джон Кеннеди, выступая в 1963 году на встрече с избирателями, говорил: «Или мир для всех, или его не будет вообще». И сейчас надо опять ставить этот вопрос ребром.

Иметь убеждения и не питать иллюзий

У меня всегда были убеждения. И я за них держусь. Это очень важно: иметь убеждения. Да, иметь убеждения и не питать иллюзий. Хотя правильно говорят: необходимо очень много времени, чтобы убеждения, которые мы приобрели, стали нашей плотью. На это надо уметь тратить время и силы. Это работа и умственная, и общественная. Мои убеждения проявлялись в том, что я предлагал. Это было нужно стране. Поскольку ни демократии, ни нормальной обстановки для людей не было. Люди выталкивались из политики. И отовсюду. Просто были заложниками у меняющихся элит.

О предательстве

Самые тяжелые страницы моей президентской жизни и деятельности – это предательство. (Пауза.) А потом мне стали приписывать предательства… Я предал страну. Отдал то, отдал это. Кому‑то отдал Польшу, кому‑то – Венгрию… Как будто это было наше имущество. Да, такой взгляд сейчас у людей власти или около власти. Но кому мы отдали Польшу? Полякам. Кому Венгрию? Венграм. Не инопланетянам же.

О профессиональных патриотах

Я вижу, как сходка патриотов сейчас крутится около трона, сбивает с толку. Вижу этот профессиональный патриотизм. Кто это сказал: «Патриотизм – это прибежище негодяев»? А вот Наум Коржавин правильно сформулировал: «Патриотизм – это любовь. А не способ самоутверждения». Я думаю, со временем всё станет на свои места. Но я до этого времени уже не доживу.

Не надо строить тюрьмы вместо детских садов

Вот что меня сегодня тревожит: мы не видим вектора на свободу. Вектор направлен в другую сторону. На контроль. На регламентирование, на произвол. На единообразие.Нет, не надо строить тюрьмы вместо детских садов.

Никогда не врал

Я враньем не занимался. Мог ошибаться. Мог неправильно что‑то делать. Но не врал никогда.

Оружие и кулак не должны быть на первом месте

Почему чуть ли не большинство российских граждан поддерживает сегодня антизападную риторику? Почему многие говорят: правильно, что закрутили гайки, так и надо? Я думаю: вот это как раз и есть то, что перестройка не достигла своих целей. Богатая страна не могла колготками обеспечить женщин. Душились в очередях за колготками, за туфлями. И за всем самым необходимым для людей в будничной, повседневной жизни. Хотя каждодневная жизнь и есть самая главная жизнь, да? А на передний план ставилось оружие, оружие, оружие, кулак… Вот и сейчас… Я поддерживаю меры президента по укреплению обороны. Это важное дело. Но нужно совмещать обороноспособность и нормальное, свободное развитие общества.

Первые две недели своей жизни я был Виктором

Когда я родился, отец и мать назвали меня Виктором. А через две недели меня крестили в церкви соседнего села Летницкого. В нашем Привольном церквушку разрушили большевики. И вот когда меня вынули из купели, священник спрашивает деда Андрея: «Как назовем?» И дед, не советуясь ни с кем, говорит: «Михаил».

Почему я стал политиком?

Знаете, есть вопросы, на которые я до сих пор не могу ответить. Вот почему я пошел на юридический факультет, хотя больше всего любил математику, физику и историю? Из-за дедов своих. Оба деда, значит, были арестованы при Сталине. Одного деда даже успели уже к расстрелу приговорить. И вот помощник прокурора доложил прокурору, что оснований для расстрела моего деда нет. Человек вник в суть дела и доложил. А расстрелять должны были вот-вот. Тогда же быстро всё делалось. Свирепствовали «тройки», арестовывали, вели расследование, приговаривали к расстрелу и исполняли приговор почти мгновенно. А помощник прокурора пошел поперек. И дед мой был спасен. И это сыграло свою роль, почему я пошел на юридический и почему стал политиком. И вот еще откуда политика появилась: я в школе вовсю верховодил, был заводилой, отличником. Потом меня избрали секретарем комсомольской организации. А в десятом классе вступил в партию. Мне было девятнадцать лет. Никто школьников в партию не принимал. Ни тогда, ни после. Но я ж уже был орденоносец. Пять лет работал с отцом на комбайне. Помощником комбайнера. И мы с отцом столько зерна намолотили, что ему орден Ленина дали, а мне – Трудового Красного Знамени. А началось всё – знаете как? Отец вернулся с фронта и говорит: «Слушай, Миша, у меня к тебе разговор есть. Ты видишь: вся страна разрушена. Надо восстанавливать. Я это к чему? Может быть, тебе пойти со мной летом помощником комбайнера поработать на уборке?» Вот у нас такая семья была. Простая. Строгая. Но – никакого ни на кого давления, никакой ругани. Уважение ко всем. И к детям тоже. Ну я, конечно, обрадовался. У-у, что ты, за штурвал! А когда школу оканчивал, отец спросил меня: «Слушай, ты как думаешь, дальше учиться или будем вместе работать продолжать?» Я говорю: «Папа, я получил медаль, хочу попробовать учиться». Отец говорит: «Ну ладно». Так что «центральные пункты» формирования меня как политика: Привольное и семья. Именно Привольное и семья воспитали из меня человека нормального. А дальше – университет. Без университета, прямо скажу, был бы совсем другой сценарий. Без этих пяти лет меня бы как политика не было бы. Университет дал очень основательные знания и духовный заряд. Была задана интеллектуальная высота, которая надолго, нет, навсегда избавила меня от самовлюбленности, самомнения, самоуверенности. И именно в университете я понял: надо быть судимым по законам интеллектуальной чести. Все это очень помогало мне выстоять в самые трудные дни. Университет я окончил с красным дипломом. А потом работа с молодежью в Ставрополье. Я мотался по краю, общался с людьми, и мы столько всего придумывали и воплощали в дела. Это очень важный опыт жизни был. И меня двигали, двигали быстро. Вы представляете, в пятьдесят пятом году я окончил университет, а через пятнадцать лет, в семидесятом, стал первым секретарем крайкома партии. Я был самым молодым членом ЦК.

Раиса принимала всегда самые лучшие решения

Еще ни слова не сказал вам о Раисе. Вот подходим. (Пауза.) Жалко мне ее. Страшно жалко. Я всё думаю, наверное, что‑то можно было сделать еще… до сих пор перебираю в памяти, перебираю… а что если бы… и как могло такое случиться, что я ее не смог спасти… Раиса на год меня моложе была. Приехала в Москву из Сибири. С золотой медалью школу окончила. Я с серебряной, по немецкому была четверка. И она на год раньше меня выпустилась со своего философского. И вот Раиса уже год училась в аспирантуре педагогического института имени Ленина, когда подошло мое распределение. «Что будем делать?» – спрашиваю я ее. А она: «Куда ты, туда и я». Простое решение, да? Раиса всегда принимала самые простые, они же самые лучшие решения. Когда я приехал в Ставрополье, первым делом стал искать жилье. Чтобы побыстрее забрать Раису из Москвы. Прямо по улицам ходил и искал. И вот мне посоветовали один адрес, дом под горой. Два старых учителя там жили, как ее звали, забыл, а его – Григорий Васильевич. Когда мы потом вместе отмечали какие‑то события или просто в воскресенье обедали и выпивали по рюмке, Григорий Васильевич, как чуть-чуть хватил, начинал учить Раису: «В трезвом состоянии или нетрезвом – надо трезво смотреть на жизнь». Мы сняли у них комнату. Дом большой был. А комната наша маленькая, одиннадцать метров. Топили углем, воды в доме не было, надо носить с улицы, окна старые, расхлябанные, пол шатается… А кровать, кровать! Кровать была с пружинами, и когда на нее ложишься, пружины почти до пола доставали. Там мы и жили, пока Иришка не родилась. Платили двести рублей за квартиру. Первые два года Раиса никак не могла устроиться работать. Хотя философов с философским образованием в Ставрополье вообще не было, но все места занимали бывшие историки. Первое, что я купил в то первое жилье, – два стула. А из Москвы как раз пришел почтой ящик с нашими книгами. И мы вот так поставили этот ящик, что это было и наш стол, и наша библиотека. Очень удобно. Пища духовная и материальная. Конфликта нет, всё вместе. (Смеется.) Кстати, когда в семьдесят восьмом меня с поста первого секретаря крайкома партии забирали в Москву, я уехал раньше и писал Раисе: «Побольше вещей выбрасывай или отдай соседям». Так вот: из тех очень немногих вещей, что она взяла с собой в Москву, были те два стула, которые я купил к ее приезду в Ставрополь в пятьдесят пятом. Мне было приятно, что именно их она не выбросила.

А дальше – молодость

В Бразилии проходил Всемирный съезд гендерных работников. Там обсуждали проблемы возраста. Так вот: оказывается, старость наступает только после семидесяти пяти лет. Не раньше. Всех, кому меньше семидесяти пяти, это должно радовать. Меня тоже радует. Потому что после семидесяти пяти, выходит, сколько хочешь живи. Дальше – молодость…

Записали Зоя Ерошок, Андрей Липский