Владимир Войнович: «Без ремонта системы власть не обойдется»

Знаменитый писатель – об интригах, военной истерии и завтрашнем дне

Владимир Войнович знаменит по совокупности своих произведений: шлягер «Четырнадцать минут до старта» моментально стал позывными 60-х, солдат Чонкин – именем нарицательным, «Иванькиада» даже в Англии, не отравленной нашим квартирным вопросом, была объявлена Книгой года. А славу пророка принес ему роман-антиутопия «Москва-2042» (1986). Речь там идет о Московской Коммунистической Республике, окруженной тремя «кольцами враждебности», где произошло полное сращение партии и спецслужб, и сама партия называется КПГБ – Коммунистическая партия государственной безопасности. Все мобилизованы и военизированы, в качестве транспорта часто используются бронетранспортеры и т.д. И всё это существует в пределах Большой Москвы. Ничего не напоминает? Что же, значит это человек, на чью проницательность можно положиться. – У Вас был момент, когда казалось, что ваше время уходит? – Не то что «время уходит», а что стал не ко двору и не знаю, где и как должен существовать. Я был в эмиграции, вернулся на родину. И здесь себя чувствовал чужим, и там – не своим. – Кто на Вас ополчился: власти или литературный круг? – Все приняли по-своему. Когда я уезжал, КГБ собрал на меня 10 томов оперативной разработки, а когда вернулся – c 1989‑го по 1991‑й еще 4 тома. Литературная среда, в отличие от читательской, кисло принимала. «Чонкина» в 89-м напечатал журнал «Юность». Первое интервью в «Литературной газете» Ирина Ришина начала приблизительно так: «Вот вы приехали, напечатали «Чонкина», впечатления противоречивые»… Я возразил: «Тираж три с половиной миллиона расхватали немедленно, это противоречие?» «Чонкин» к тому времени был переведен больше чем на 30 языков. Сотни рецензий, монографии, диссертации, а в России критика как будто и не заметила. – Вы вернулись по гражданским или литературным соображениям? – Перестройку я воспринял с большими надеждами, стремился принять участие в переменах, но вскоре увидел, что мне здесь не очень‑то рады. Еще до того, как я вернулся, в «Московских новостях» мою фамилию писали во множественном числе и с маленькой буквы: «Эти войновичи никогда не поверят в нашу перестройку». Послал свою повесть в журнал «Новый мир», где когда‑то я был одним из желанных авторов. Главный редактор Залыгин ответил, что журнал печатает только тех, кто этого достоин, и ему странно, что я себя тщусь причислить к ним. И тоже заметил, что перестройка без таких, как я, обойдется. И вообще, куда я ни совался, чтобы как‑то участвовать в общественной жизни, везде встречал сопротивление и в конце концов махнул рукой. Теперь могу сказать: вот потому страна и откатилась во многом к своему прошлому, что тогда ее «перестраивали» такие конформисты, как Залыгин. – Но Вы‑то пытались ее перестраивать задолго до этого? – У меня есть письмо председателя КГБ Андропова в ЦК от 5 апреля 1975 года «О намерении писателя В. Войновича создать в Москве отделение Международного ПЕН-клуба». Учитывая это и другие мои прегрешения, Андропов написал, что КГБ намерен провести со мной «беседу предупредительного характера». Во время этой «беседы», 11 мая того же года, кагэбэшники меня отравили, о чем я написал книгу «Дело № 34840». – Когда к Вам пришел первыи успех? – После армии я жил с родителями в Керчи. Учился в вечерней школе, работал. Меня стали публиковать в местной газете. Но настоящее счастье от того, что меня напечатали, было всё-таки в 1961 году… Нет, еще до этого. Дело в том, что, когда я приехал в Москву в 1956 году, я долго мыкался, не было знакомых, ни кола ни двора. Пробовал устроиться на работу. «Прописка есть?» – «Нет». – «Нужна прописка». Я иду прописываться: «Работа есть?» – «Нет». – «Без работы нет прописки». Тогда с этим было строго, Хрущев велел иногородних не прописывать. В конце концов устроился на железную дорогу. Потом – плотником на стройку. И всё время писал стихи, ходил в журналы, но меня отовсюду гнали. Бедствовал ужасно. У меня уже родилась дочь. А я еще в институт поступил, с работы ушел. И вдруг встречаю знакомого, который работал на радио. Он предложил мне должность младшего редактора в редакции сатиры и юмора. – Ах, вот почему Вы стали сатириком! – Когда я с большим трудом собрал первую юмористическую передачу и принес главному редактору, он на меня тяжело посмотрел и спросил: «У тебя вообще‑то чувство юмора есть?» Я честно ответил: «Не знаю». Я не считаю себя сатириком. Как‑то один критик заметил: «Войнович придерживается чуждой нам поэтики изображения жизни как она есть». Я действительно старался изображать жизнь как она есть. Поэтому это часто было смешно. Но с радио меня тогда чуть не выгнали. Спасло, что я написал песню «Я верю, друзья, караваны ракет…», она сразу стала шлягером, как тогда называли хиты. Я проработал там полгода, написал штук 40 песен. – Но таких, которые Хрущев пел, всё же не так много? – Одна. За песни я стал получать много денег. Зарплата 1000 рублей (до реформы 1961 года), песни – это еще тысяч пять. А в сентябре 1960 года я отнес повесть «Мы здесь живем» в «Новый мир». Пришел с улицы, никаких рекомендаций. В отделе прозы суровая женщина спрашивает: «Что вам угодно?» Я говорю: «Вот, повесть принес». «Пойдите зарегистрируйтесь наверху». Я уперся: «Нет, туда не пойду. У вас там внутренние рецензенты, они читают по диагонали. У меня к вам просьба: прочтите первые десять страниц, если одиннадцатую читать не захочется, верните рукопись». Ее это очень удивило; ну хорошо, говорит, десять страниц я прочту. – Это была легендарная Анна Самойловна Берзер? – Да. В конце той же недели получаю телеграмму: «Прошу срочно зайти в редакцию «Нового мира». Звоню своему приятелю, он говорит: «Володька, это успех!» И правда. В понедельник прихожу – там собралась вся редколлегия. Все уже прочли, включая Твардовского, и все меня хвалили. Это был самый счастливый месяц в моей жизни. Потом был огромный поток рецензий. Меня за «Чонкина» в России так не хвалили, как за эту слабенькую повесть. – Ну попытка отравления за «Чонкина» – это посильнее любой похвалы. – У меня были и другие грехи. За «Чонкина», за выступления в защиту разных людей, включая Сахарова и Солженицына, меня отравили, исключили из Союза писателей, изгнали из СССР и лишили советского гражданства. – Да, биография у Вас бурная. Как случилось, что гимн вашего сочинения обсуждался в Думе? Сейчас это и представить невозможно, если вспомнить слова: …К свободному рынку от жизни хреновой, Спустившись с вершин коммунизма, народ Под флагом трёхцветным с орлом двухголовым И гимном советским шагает вразброд. – Это был 2000 год, конец ельцинской эпохи. Тогда такое было возможно. Двадцать три голоса я получил. Еще Немцов был в Думе и сказал мне, что голосовал «за». – Вы для чего его писали? – Хотел высмеять затею переделки советского гимна. Это был первый шаг Путина, когда он пренебрег общественным мнением и повел страну туда, куда мы сейчас пришли. – Куда именно? – К диктатуре и почти сформировавшемуся культу личности. – Хороша диктатура, когда Вы говорите то, что говорите, и обращаетесь с открытыми письмами по поводу заключенных. – Кое-что власть еще терпит, но с всё большим раздражением. У вождей с либеральными намерениями, но диктаторским характером ум требует одного, а натура другого. Когда Путин пришел к власти, то относился с каким‑то ограниченным уважением к понятиям «свобода», «демократия», какие‑то либералы еще вокруг него были, и он с ними считался. Потом вошел в роль правителя, поставил на большинство. Пушкин писал: «Беда стране, где раб и льстец одни приближены к престолу». Раб и льстец никогда не посмеют сказать хозяину, что он в чем‑то неправ, а тех, кто смеет, он не слушает и совершает ошибки, часто фатальные, за которые расплачивается весь наш ко всему привыкший народ. – Когда Вы пишете открытое письмо президенту с просьбой освободить украинскую летчицу Надежду Савченко, Вы какую струну его души рассчитываете задеть? – Я думал не о его душе, а о здравом смысле. Имея его, можно было легко предвидеть, что захват одной чужой территории и покушение на другую обойдутся слишком дорого. За это придется платить деньгами, потерей международного доверия и престижа, напряжением международной обстановки, санкциями, новой гонкой вооружений, ухудшением качества жизни населения и даже риском большой войны с угрозой самому существованию российского государства. – Чем Вы объясняете небывалое умопомрачение в обществе? – Перед Первой мировой войной воинственное сумасшествие привело Россию к краху, и теперешнее ведет к тому же. Если мы и дальше будем зариться на чужие территории, ссориться с Европой, воевать и угрожать Америке атомной бомбой – это неизбежно кончится плохо. Потом будет попытка новой перестройки и тогда, возможно, Россия развалится, как развалился Советский Союз. Чтобы избежать этого, нужны срочные либеральные реформы, но в настоящих условиях они маловероятны. – Новая перестройка – это новая власть. Каким же путем произойдет ее смена? – Не знаю, но любой власти когда‑то приходит конец. – Думаете, что внутри окружения Путина зреет недовольство? – Оно не может не зреть. Потому что эти люди стали невыездными, лишились доступа к своим виллам, яхтам, счетам, врачам, курортам и прочим западным благам. Они же не верят сказкам, что санкции на них наложены просто так, а не за аннексию Крыма, Донбасс и Сирию. – Одна корысть и никакой идеологии? – Этих людей любая идеология устроит, если поможет достичь корыстных целей. – Корыстных целей они достигли, теперь им надо удержать свою власть, потому что при любой другой их будут судить. – Без ремонта системы не обойдется ни новая, ни старая власть. Он обязательно начнется. Но в такое время наступает ослабление устоев. Оно, с одной стороны, возбуждает надежды на лучшее будущее, а с другой – грозит все тем же развалом страны. – Это не экстремизм ли – призывать к развалу? – Я не призываю, а опасаюсь. Если я говорю, что будет дождь, это не значит, что я его призываю. – Ходорковский говорит, что нужна революция. Вы с ним согласны? – Согласен, что нужна. Но что возможна, не верю. Хотя если власть постарается, то она такую возможность непременно создаст. Во всех революциях, бунтах и восстаниях всегда виновата власть, которая до подходящего состояния довела общество. – То, за что всю жизнь Вы боролись, не состоялось. Не считаете ли, что Ваши усилия пропали напрасно? – Мои усилия были прежде всего направлены на написание книг. Если их прочли миллионы людей, значит, они кому‑то как‑то греют душу, написаны не напрасно. Напрасно прошли жизни Ленина, Сталина, Брежнева и прочих, посвятивших себя химере коммунизма, угробивших миллионы людей и в конце концов приведших страну к катастрофе. – Оказалось, что потребность в свободе не так насущна, как нужда в хлебе и зрелищах. – В прошлом борьба за свободу нескольких поколений людей кончилась в России советским деспотизмом, отбившим веру в плодотворность этой борьбы. Теперь наиболее умные, талантливые и активные предпочитают получать свободу в готовом виде и едут туда, где она уже есть. В будущее родной страны они не верят, считая, что «в этой Рашке уже никогда ничего не будет». – Вы тоже так думаете? – Нет, я думаю не так. Я думаю, что в 90-х годах Россия сделала первый шаг к свободе и демократии. Может быть, следующий шаг будет удачнее. Но это уже будет не при мне.

Ольга ТИМОФЕЕВА